Московские легенды. По заветной дороге российской истории Муравьев Владимир Брониславович

Большая Лубянка

Большая Лубянка

Здание ОГПУ. Фотография начала 1930-х гг.

За Лубянской площадью Троицкая дорога шла по улице, которая теперь называется Большой Лубянкой. В разные времена эти места и сама улица назывались по-разному: Кучково поле, Никольская улица, Сретенская, Лубянка, Большая Лубянская улица, улица имени Дзержинского, или просто - улица Дзержинского, и, наконец, снова - с 1991 года - Большая Лубянка.

За каждым из этих названий улицы стоит определенный период ее истории, характерный своими чертами, событиями, особым духом и внешним обликом улицы: Кучково поле - совсем не то, что Сретенская, или, в народно-разговорном употреблении, Устретенская и просто - Сретенка, а Большая Лубянка совсем не похожа на улицу Дзержинского. Названия улицы - как названия глав ее истории, и каждая глава оставила на нынешней, современной улице какую-нибудь памятку о себе, или зримую - здание, остатки старых стен, вошедших в новую кладку, или незримую - на страницах истории и в преданиях, в народной памяти, что еще долговечнее и крепче, чем камень.

Любой человек воспринимает все под углом личных впечатлений и собственного опыта, поэтому близкие по времени события обычно в большей или меньшей степени закрывают и искажают в его сознании историческую перспективу. Так произошло и с нами, с поколениями, жизнь которых хотя бы частично пришлась на советские годы. В нашем сознании почти тысячелетнюю историю Большой Лубянки, одной из старейших московских улиц, закрывает обосновавшийся на ней в 1918 году с его тюрьмами, расстрельными подвалами, следственно-пыточными кабинетами «важнейший, - по словам В. И. Ленина - боевой орган Советской власти» - ВЧК, ГПУ, НКВД, МГБ и т. д., в разное время менявший название, но, по сути дела, остававшийся неизменным. Эта «организация» застроила улицу и окрестные переулки своими огромными надстроенными, перестроенными и вновь возведенными зданиями «в архитектурном, - как назвал его современный журналист, - стиле КГБ». Этот журналист говорит: «Улица, отделанная мрамором кладбищенских цветов, улица крематорских пропорций… У улицы была своя история, своя эстетика, свое добро. Уже нету. И москвичи обходят ее стороной». Сказано справедливо, именно так и воспринимал ее в течение долгих десятилетий - и зрительно, и психологически - москвич. Однако за последние годы общественная атмосфера в стране претерпела большие изменения. Оказалось: то, что велено было забыть, - не забыто, чего, говорили, уже нет - сохранилось. И все более и более проявляется в памяти и пополняется фактами настоящая история Большой Лубянки - история давняя и недавняя…

Но и от мрачных призраков советской Большой Лубянки - улицы Дзержинского - отделаться невозможно.

Большая Лубянка начинается зданиями «в стиле КГБ». Справа - дом № 2 - боковой фасад надстроенного и перестроенного здания страхового общества «Россия», о котором уже говорилось в главе «Лубянская площадь», и пристроенный к нему вплотную в 1933 году новый огромный корпус, выходящий фасадом в Фуркасовский переулок. Архитектор пристройки, а фактически совершенно нового здания ГПУ А. Я. Лангман (в соавторстве с И. Г. Безруковым) может считаться создателем «стиля КГБ»; позднейшие здания этого ведомства, какие бы архитекторы их ни строили, придерживались именно этого стиля. Сразу после возведения нового здания ГПУ архитектурная критика нашла в нем отдельные недостатки: нарушение ансамбля, отсутствие единства в решении фасада, несогласованность с соседней застройкой. Но заказчик был доволен, критики смолкли, а Лангман получил новый большой заказ на строительство теперь уже жилого дома ГПУ в Златоустовском переулке на месте снесенного монастыря.

А. Лангман. Фотография

В очерке об А. Я. Лангмане, напечатанном в коллективном труде «Зодчие Москвы. XX век» (1988 г.), отмечена такая особенность творческой деятельности архитектора: «Показательно, что имени Лангмана мы не встретим среди имен участников важнейших всесоюзных конкурсов: он был занят строительством». Действительно, Лангман строил и общественно-административные, и жилые объекты, среди них такие крупные, как здание Госплана в Охотном Ряду, стадион «Динамо» и другие, не подвергая себя конкурсному риску, потому что, сориентировавшись в самом начале своей столичной карьеры (он приехал в Москву из Харькова в 1922 году), выбрал могущественного хозяина и покровителя - ГПУ.

В 1922–1923 годах Лангман строит в одном из переулков Лубянки жилой дом для работников ГПУ. «Маленький трехэтажный, на несколько квартир, почти особняк, - так описывает его специалист-искусствовед, - характерен удачным сочетанием конструктивистской рафинированности объема и отзвуков модерна в деталях. Два круглых эркера увенчаны профилями, на боковом фасаде - круглое окно, один из излюбленных мотивов архитектора».

В этом доме, который чекисты между собой называли «ягодинским особняком» (Милютинский переулок, 9), жила верхушка ГПУ, в него имели доступ лишь немногие, и жизнь в нем была покрыта тайной. Однако, как вспоминает старый чекист М. П. Шрейдер, «большинству оперативных работников ОГПУ конца 20-х так или иначе становилось известно об устраиваемых на квартире Ягоды шикарных обедах и ужинах, где он, окруженный своими любимчиками, упивался своей все возрастающей славой. Я никогда не бывал в ягодинском особняке, но еще в середине двадцатых слышал от начальника административно-организационного управления ОГПУ Островского, что начальник строительного отдела ОГПУ Лурье, бывший соседом Ягоды, несколько раз перестраивал жилище будущего шефа НКВД. В конце двадцатых в этом доме жили также семьи тогдашнего начальника контрразведывательного отдела ОГПУ Артузова, начальника секретного отдела ОГПУ Дерибаса, начальника иностранного отдела Трилиссера, а также Агранова».

Этим особняком Лангман удовлетворил желание начальников ОГПУ жить «красиво» и удобно и после этого становится ведомственным архитектором органов. Судя по описаниям, квартиры, построенные Лангманом для чекистов, действительно были хороши, удобны, просторны («для Москвы того времени были, - считает автор очерка, - роскошью»). Но нельзя не отметить, что тюремные одиночки в подвалах «дома Наркомвнудела» тоже строились с учетом «человеческой психологии и антропометрии». Они представляют собой глухие каменные мешки - «боксы» - с пристенной каменной лежанкой, но такой длины, что невозможно вытянуть ноги, поэтому человек не мог спать нормально и, промаявшись ночь, к утру был разбит. Он не имел возможности определить даже время суток. Через камеру шла труба парового отопления, включая которую тюремщик мог превратить камеру в дезинфекционную прожарку, а выключая - в холодильник. Лангман действительно был и «психологом», и «внимательным к пожеланиям заказчика профессионалом» - его «бокс» эффективно угнетающе воздействовал и на физическое состояние, и на психику арестованного.

Нечетную сторону Большой Лубянки начинает занимающее целый квартал и загибающееся двумя крыльями на Пушечную улицу и Кузнецкий Мост здание также «в стиле КГБ». На крыле, обращенном на Пушечную улицу, укреплена металлическая литая доска с надписью, которая эвфемистически (как будто каждый прохожий не знает, что находится в этом здании!) объясняет назначение постройки и сообщает имена архитекторов: «Административное здание. Сооружено под руководством архитекторов: Палуя Б. В., Макаревича Г. Б. Ноябрь 1977 г., декабрь 1982 г.».

Под строительство этого «административного здания» были снесены имевшие в своей основе постройки XVII–XVIII веков старые дома по линии Пушечной улицы, Большой Лубянки, Кузнецкому Мосту и во внутренних дворах.

От места, занимаемого ныне этими двумя зданиями, начинающими Большую Лубянку, и пошло существующее до сих пор название улицы - Лубянка. Слобода новгородцев, поселенных в Москве Иваном III, располагалась как раз здесь, а ее главная улица проходила перпендикулярно нынешней Большой Лубянке - по Пушечной, на которой стоит слободская церковь Святой Софии, и по северной стороне Лубянской площади. Слобода на север простиралась до Кузнецкого Моста, далее жили своей слободой псковичи, слободу которых так и называли - Псковичи, а их церковь, ныне снесенная, называлась храм Введения Пресвятой Богородицы в Псковичах.

Церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы на Большой Лубянке. Фотография начала ХХ в.

В конце XVIII века на планах Москвы Лубянкой обозначалась эта перпендикулярная улица, а нынешняя Большая Лубянка писалась Сретенкой , или Устретенской улицей. Но в конце XVIII - начале XIX века часть Сретенки от Лубянской площади до пересечения с нынешним Кузнецким Мостом и имевшую, подобно ей, бойкий торговый характер, москвичи стали называть тоже Лубянкой. Это название к середине XIX века распространилось далее по улице до площади Сретенских ворот нынешнего Бульварного кольца. Тогда же к ее названию было прибавлено определение Большая, чтобы не путать с проложенной параллельно ей улицей, в обиходе называемой также Лубянкой и которая, в свою очередь, получила уточняющее добавление - Малая. В этих границах Большая Лубянка существует и в настоящее время.

Однако до настоящего времени на Большой Лубянке осталась живая памятка о старинном ее названии: это Сретенский переулок , выходящий на нее с правой стороны. Названия московских улиц и особенно переулков, то есть проездов и проходов между улицами, часто указывали направление - куда они ведут. Так, в начале XVI века в завещании Ивана III одна из улиц обозначается таким описанием: «…что идет от Города… к Сущеву на Дмитровскую дорогу». Эта улица, идущая «на Дмитровскую дорогу», в конце концов стала называться (и называется сейчас) Большой Дмитровкой.

Подобный способ образования названий улиц и переулков действовал и в последующие столетия. В изданном в 1782 году «Описании императорского столичного города Москвы…» перечислен ряд переулков, которые тогда уже существовали, но еще не имели устойчивых названий, и их первоначальные, прикидочные названия построены по тому же принципу, что и при Иване III: «К Белому городу», «К Живодерке старой», «К Пятницкой церкви», «К Трем прудам». В дальнейшем из них возникли названия: Живодерный Старый переулок на Тишинке (с 1931 года - улица Красина) и Трехпрудный переулок.

Сретенский переулок, идущий к Сретенке - будущей Большой Лубянке - от Милютинского переулка, в том же справочнике 1782 года обозначен уже под этим устоявшимся названием, что является свидетельством его более давнего происхождения, он появился и получил свое название, видимо, в XVII веке.

В XV–XVI веках между Лубянкой - слободой новгородцев и рекой Неглинной находился Пушечный двор (память об этом - название улицы Пушечной), на нем лили пушки, колокола, монументальные храмовые паникадила. Здесь литейный мастер Андрей Чохов в 1586 году отлил Царь-пушку. Во второй половине XVII века Пушечный двор перевели на новое место - за Земляной город к Красному пруду, а земли были розданы частным владельцам под усадьбы и сады. Так появились здесь дворы князей Волконских, Голицыных, Урусовых и другой знати. В начале XIX века территория, ныне занятая творением Палуя и Макаревича, принадлежала князю М. Н. Голицыну, который не чуждался новых экономических тенденций. Он открыл в Москве пассаж «Галереи с магазинами М. Н. Голицына» между Неглинной и Петровкой за Малым театром (на территории нынешнего ЦУМа), а также перестроил под торговые помещения свой дом на Большой Лубянке, не сгоревший в пожар 1812 года.

Среди купцов, снимавших у Голицына и его наследников помещения под свою торговлю, были такие, кто оставил по себе память в московских летописях. В 1813 году здесь открывается просуществовавшая много десятилетий «Санкт-Петербургская кондитерская». В 1814 году профессор Московского университета химик Ф. Ф. Рейс открыл аптеку и начал торговать минеральными водами, позже в компании с коллегой - профессором медицины Х. И. Лодером он открыл на Остоженке известное «Лечебное заведение искусственных минеральных вод». С именем Лодера предание связывает появление в русском языке слова «лодырь» - так народ прозвал прогуливавшихся по саду после приема воды вполне здоровых на вид господ. В 1850-е годы в доме Голицына на Большой Лубянке открылась торговля семенами и саженцами садовых и сельскохозяйственных растений Карла Мейера, имевшего собственные питомники и плантации за Семеновской заставой, хорошо известные не только в Москве. Улица, где находилась плантация, до 1974 года называлась Мейеровским проездом (с 1974 года - проспект Буденного).

Иметь торговлю на Большой Лубянке считалось престижным, там открывали свои магазины самые преуспевающие фирмы. В начале XX века в голицынском доме появился новый кондитерский магазин «Товарищество Георг Ландрин».

Историю возникновения этой фирмы известный московский булочник Дмитрий Иванович Филиппов рассказал В. А. Гиляровскому, а тот пересказал ее в книге «Москва и москвичи».

Магазин Г. Ландрина на Большой Лубянке. Рекламная фотография 1912 г.

Вот эта история.

На кондитерскую Григория Ефимовича Елисеева - владельца известного всей Москве роскошного магазина на Тверской - работал кустарь по имени Федя. Он производил леденцы, в чем был большой мастер: в отличие от одноцветных леденцов других кустарей, он делал двухцветные: одна половинка - беленькая, другая - красненькая. Кроме него, никто не умел такие делать. Леденцы тогда назывались монпасье и продавались завернутыми в бумажки, обвертывал их сам кустарь-производитель.

Однажды этот Федя наделал целый лоток своего цветного монпасье и накрыл его брезентом, чтобы потом обернуть в обертки. Но в тот день то ли именины какие были, то ли еще что - одним словом, он загулял и забыл про конфеты.

Утром вскакивает с похмелья, видит - лоток накрытый, завязанный, подхватил его и побежал, чтобы не опоздать. Елисеев развязал лоток и закричал на Федю:

Что ты принес мне?!

Взглянул Федя на товар и вспомнил, что забыл обвернуть конфеты. Взял он лоток и понес домой, раздосадованный.

Лоток тяжелый, присел Федя отдохнуть на тумбу возле женской гимназии. Бегут мимо гимназистки, заглянули в лоток.

Почем конфеты?

Федя сразу и не понял, занятый своими мыслями, что его спрашивают, а гимназистки торопятся:

Давай по две копейки.

Гимназисток много, быстро раскупили весь лоток.

Ты завтра приходи во двор к двенадцати часам, к перемене, - говорят, а одна спрашивает:

Как тебя зовут?

Федор, по фамилии Ландрин…

Подсчитал Федя барыши, оказалось - выгоднее, чем отдавать Елисееву. На следующий день принес он свои конфеты в гимназию, а там его уже ждали. «Ландрин пришел!» - кричат. И опять он в два счета расторговался.

Начал торговать сперва вразнос, потом по местам, а там и фабрику открыл, - закончил свой рассказ Филиппов. - Стали эти конфеты называть «ландрин». Слово показалось заграничное, что и надо для торговли - ландрин да ландрин! А сам-то он - новгородский мужик и фамилию свою получил от речки Ландры, на которой его деревня стоит. К своей «заграничной» фамилии Федор с рекламными целями присоединил и «заграничное» имя - Георг.

А конфеты под народным названием «ландрин» получили огромную популярность из-за дешевизны и потому, что в общем-то были вкусными.

Производство разноцветных леденцов без обертки продолжалось и после революции, причем в гораздо более значительных количествах. В послевоенные годы их выпускали и развесными, и в круглых жестяных коробочках, такая расфасовки была особенно удобна для желающих бросить курить. На коробочках имелась этикетка с торговым названием продукта: «Монпасье леденцовое», но продавцы на витринных этикетках обычно писали более известное и привычное: «ландрин».

Магазины в бывшем голицынском доме существовали до 1920-х годов, а сам дом простоял до 1970-х, поэтому его можно увидеть на фотографиях, да и в памяти многих москвичей сохранился его облик.

Во втором и третьем этажах голицынского дома - над лавками - помещались недорогие гостиницы, меблированные комнаты, жилые квартиры, двор был застроен складскими помещениями.

В 1830-е годах в этом доме, в крыле, обращенном на Кузнецкий Мост, находилась квартира и мастерская скульптора Ивана Петровича Витали, работа которого «Четыре реки» украшала водоразборный бассейн на Лубянской площади. К тому времени Витали был уже хорошо известен в художественных кругах, он участвовал в создании Триумфальных ворот у Тверской заставы, его скульптуры стояли на парадных воротах Воспитательного дома на Солянке, он имел много заказов на статуи и бюсты от государственных учреждений и частных лиц.

В первой половине 1836 года у Витали, возвращаясь из Италии в Петербург через Москву, несколько месяцев прожил Карл Павлович Брюллов, и здесь в мае 1836 года произошла первая личная встреча Брюллова и Пушкина.

К. П. Брюллов Портрет И. П. Витали, работающего над бюстом К. П. Брюллова. 1836 г.

Пушкин был хорошо знаком с его старшим братом Александром, архитектором и талантливым художником-портретистом. Александр Брюллов в 1832–1833 годах сделал рисунок с натуры «Пушкин на обеде, устроенном известным петербургским издателем и книготорговцем А. Ф. Смирдиным», гравюра с которого была помещена на титуле изданного Смирдиным альманаха «Новоселье», в 1832 году сделал акварельный портрет Н. Н. Пушкиной и несколько рисунков к «Домику в Коломне». Но еще прежде знакомства с А. Брюлловым Пушкин увидел работы его брата Карла. Известно, что в 1827 году поэт посетил выставку в Академии художеств, на которой демонстрировалась картина Карла Брюллова «Итальянское утро». Знаменитая картина художника «Последний день Помпеи» вызвала у Пушкина желание этот сюжет выразить средствами поэзии. В его бумагах сохранилась рукопись, которую пушкинисты считают незаконченным наброском, но думается, что это завершенное и отделанное произведение описательного жанра:

Везувий зев открыл - дым хлынул клубом - пламя

Широко развилось, как боевое знамя.

Земля волнуется - с шатнувшихся колонн

Кумиры падают! Народ, гонимый страхом,

Толпами, стар и млад, под воспаленным прахом,

Под каменным дождем бежит из града вон.

После «Последнего дня Помпеи» за художником в России утвердилось как титул прозвище «Карл Великий». В Москве художник встретил старых друзей и знакомых - соучеников по Академии художеств - И. Т. Дурнова и К. И. Рабуса, писателя М. Н. Загоскина, служившего на должности директора московских театров, А. А. Перовского - писателя-романтика, выступавшего в литературе под псевдонимом Антоний Погорельский, и других. Брюллов быстро и легко вошел в круг московской художественной интеллигенции, близко сошелся с самым известным московским художником-портретистом В. А. Тропининым, скульптором И. П. Витали, другими художниками, со знаменитым актером М. С. Щепкиным. Его постоянно окружали люди - поклонники его таланта, в честь его давали обеды, устраивали приемы и вечера - одним словом, общественная и светская Москва, по выражению П. А. Вяземского, «честила и праздновала Брюллова».

На одном из чествований Брюллова, на обеде у коллекционера картин и гравюр, камергера, директора училищ Московской губернии М. А. Окулова присутствовал П. В. Нащокин, задушевный друг Пушкина, и там у него произошел разговор с художником о поэте, о чем он и написал другу:

«Любезный друг Александр Сергеевич… Теперь пишу тебе вследствие обеда, который был у Окулова в честь знаменитого Брюллова. Он отправляется в Петербург по Именному повелению.

Уже давно, то есть так давно, что даже не помню, не встречал я такого ловкого, образованного и умного человека. О таланте говорить мне нечего: известен он всему миру и Риму. Тебя, то есть творения, он понимает и удивляется равнодушию русских относительно к тебе. Очень желает с тобою познакомиться и просил у меня к тебе рекомендательного письма…

Кому Европа рукоплескала, того прошу принять с моим рекомендательным письмом благосклонно.

Весь твой П. Нащокин ».

И. П. Витали. Бюст А. С. Пушкина. 1837 г.

Но Брюллову не пришлось воспользоваться рекомендацией Нащокина. Он еще находился в Москве, когда 2 мая Пушкин сам приехал в Москву для работы в московском архиве (он собирал материалы для книги о Петре I) и чтобы договориться с московскими книготорговцами о продаже издаваемого им журнала «Современник». Пушкин остановился у Нащокина «противу Старого Пимена, дом г-жи Ивановой».

Видимо, Нащокин к своей характеристике Брюллова, данной в письме, изустно прибавил похвал, и Пушкин, доверяя мнению друга, на следующий день по приезде, не предупреждая (совершенно по-московски!), поехал к Брюллову на Большую Лубянку.

«Я успел уже посетить Брюллова, - пишет Пушкин в письме от 4 мая Наталье Николаевне. - Я нашел его в мастерской какого-то скульптора, у которого он живет. Он очень мне понравился. Он хандрит, боится русского холода и прочего, жаждет Италии, а Москвой очень недоволен. У него видел я несколько начатых рисунков и думал о тебе, моя прелесть. Неужто не будет у меня твоего портрета, им писанного! невозможно, чтоб он, увидя тебя, не захотел срисовать тебя… Мне очень хочется привести Брюллова в Петербург. А он настоящий художник, добрый малый и готов на всё…»

Заочная симпатия Брюллова и Пушкина не только выдержала испытание личным знакомством - оно усилило ее. У них обнаружилось очень много общего, что способствовало быстрому взаимопониманию. В те две недели, до отъезда Брюллова в Петербург, они встречались чуть ли не каждый день и скоро перешли на «ты».

Брюллов переживал период творческого подъема, его переполняли замыслы, за полгода пребывания в Москве он написал столько, сколько удавалось не в каждый год, в том числе такие замечательные работы: портрет юного А. К. Толстого, портрет Витали, работающего над бюстом художника, портрет знаменитой трагической актрисы Е. С. Семеновой, портреты А. А. Перовского, Л. К. Маковской, картина «Гадающая Светлана», фантазия на балладу В. А. Жуковского… Его творческая энергия заражала окружающих и побуждала к творчеству.

Витали затеял изваять бюст Брюллова, но художник, как рассказывает современник, «отговорился тем, что сидеть не может. Однако Витали добился своего, и чтобы развлечь Брюллова во время сеансов, ему читали книги. С той поры Брюллов поселился у Витали». Но у Витали не только читались книги, художники рисовали, певцы пели, тут горячо обсуждались литературные и художественные новости, к тому же хозяин славился умением готовить настоящие итальянские макароны.

В этой творческой атмосфере и происходило общение Пушкина и Брюллова. Художник И. Т. Дурнов вспоминал об одной из их встреч, при которой он присутствовал: «У них шел оживленный разговор, что писать из русской истории. Поэт говорил о многих сюжетах из истории Петра Великого. К. П. слушал с почтительным вниманием. Когда Пушкин кончил, К. П. сказал: „Я думаю, вот какой сюжет просится под кисть“, - и начал объяснять кратко, ярко, с увлечением поэта, так, что Пушкин завертелся и сказал, что он ничего подобного лучше не слышал и что он видит картину писанную перед собою». К сожалению, мемуарист не сообщает о том, о каких конкретно сюжетах шла речь.

Кроме того, у поэта и художника была общая, угнетавшая их печаль, о которой у них также был разговор. «Брюллов […] едет в Петербург скрепя сердце: боится климата и неволи», - писал Пушкин в одном из писем Наталье Николаевне. Брюллов ехал по повелению царя, это и была та «неволя», которую испытывал на себе и Пушкин.

В рабочей творческой атмосфере мастерской Витали родилась идея создания бюста поэта. Неизвестно, кому она принадлежала, но, видимо, обсуждалась весьма серьезно. «Здесь хотят лепить мой бюст, - пишет Пушкин жене. - Но я не хочу. Тут арапское мое безобразие предано будет бессмертию во всей своей мертвой неподвижности; я говорю: „У меня дома есть красавица, которую мы когда-нибудь вылепим“». Однако Пушкин задумывается над предложением, в его рукописях того времени имеется шаржированный автопортрет в профиль в виде скульптурного бюста, увенчанного лавровым венком и с подписью: «il gran padre АР». «Gran padre» - так Пушкин называл Данте, и этот автопортрет по композиции явно намекает на известный портрет великого итальянца.

Тогда бюст Пушкина не был вылеплен. Брюллов уехал в Петербург. Знакомство поэта и художника не ограничилось московскими встречами, современники свидетельствуют, что их дружеские отношения продолжились и в Петербурге. Последний раз они виделись за два дня до роковой дуэли Пушкина.

После гибели поэта с новой силой вспыхнул в обществе интерес к нему и его творчеству. Модный петербургский скульптор С. И. Гальберг, пользуясь посмертной маской, лепит бюст Пушкина, отливки которого поступают в продажу.

В это же время, в марте-апреле 1837 года, идет работа над скульптурным портретом Пушкина в Москве. В письме от 29 апреля 1837 года из Москвы М. П. Погодин пишет Н. А. Вяземскому: «Какой бюст у нас вылеплен! Как живой. Под надзором Нащокина делал Витали».

Заказчиком бюста Пушкина был Нащокин. Этот бюст из белого мрамора изображен на картине Н. Подключникова «Гостиная в доме Нащокина», написанной в 1838 году. Пушкин изображен увенчанным лавровым венком, как на автопортрете. Впоследствии Витали вылепил вариант бюста без лаврового венка.

Противоположный угол Большой Лубянки и Кузнецкого Моста представляет собой довольно большой для центра Москвы пустырь, используемый под автостоянку.

Этот пустырь с полным основанием может быть назван историко-культурным памятником деятельности Моссовета. Здесь находилась церковь XVI века, которой выпала судьба стать первым московским храмом, снесенным по приказу послереволюционной московской городской власти. Сейчас в соответствующих архитектурных учреждениях обсуждается идея установки памятных знаков на местах снесенных московских церквей, видимо, начинать воплощение проекта в жизнь следует с установки обелиска здесь, на этой автостоянке, и обязательно отметить на нем, что отсюда началось уничтожение московских исторических памятников и святынь городской властью, продолжающееся и поныне. Хорошо бы тут же установить несколько запасных чистых мраморных досок, на которые вписывать все вновь сносимые памятники.

Стоявшая на углу Большой Лубянки и Кузнецкого Моста церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы была построена в XVI веке в княжение Василия III, отца Ивана Грозного. О ее постройке имеется летописное сообщение под 1514 годом, в котором идет речь о государственном строительном проекте - возведении сразу одиннадцати церквей в разных районах Москвы: «тоя же весны […] князь великий Василий Иванович всея Руси повеле заложити и сделати церкви кирпичны и камены […] да на Устретенской улице церковь Введения Святыя Богородицы, а всем тем церквем был мастер Алевиз Фрязин».

Напомним, что тогда Большая Лубянка называлась Сретенской, или Устретенской, улицей, а само место, где строилась церковь, было заселено жителями Пскова. В 1510 году, рассказывает летопись, великий князь Василий Иванович «триста семей псковичь к Москве свел […] и подавал им дворы по Устретенской улице, […] не промешал с ними ни одного москвитина». Поэтому в XVI–XVII веках к названию церкви прибавляли топографическое определение «во Псковичах».

Архитектор Алевиз Фрязин, или Алевиз Новый (называемый так в отличие от работавшего тогда же в Москве более старшего по возрасту итальянского инженера и архитектора, его тезки Алевиза Старого), был приглашен на службу еще Иваном III. Полное его имя - Алозио Ламберти да Монтаньяна. В Россию он прибыл с характеристикой «Алевиз мастер вельми добрый, не как иные мастеры, весьма великий мастер» и скоро оправдал ее на деле. Он строит систему рвов - водных укреплений вокруг Кремля, возводит в Кремле Архангельский собор, наконец, ему поручается строительство церквей, которые должны играть градообразующую роль для всего города. Автор современной работы об Алевизе Новом определяет его должность как «главного архитектора Москвы».

Из построенных тогда Алевизом Новым церквей, при проектировании которых он руководствовался как образцами владимиро-суздальских храмов, сохранилась церковь Владимира в Старых садех, стоящая на Ивановской горке, к которой сходятся четыре переулка. Этот храм представляет собой памятник замечательной красоты и стоит на таком счастливо выбранном месте, что, являясь зрительным центром окружающей разнообразной застройки, превратил этот уголок старой Москвы в один из самых привлекательных и проникновенных московских пейзажей. Недаром его часто рисуют художники.

Такую же роль в окружающем пейзаже играла и церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы. Она стояла на высоком берегу Неглинной, видная и с реки, из заречья, и с улиц и переулков, сходившихся к ней: Лубянки, Сретенки, Кузнецкой, Ивановского переулка, который был проложен к ней с Мясницкой мимо церкви Иоанна Предтечи (с середины XVIII века этот переулок стали называть Фуркасовским). По ее местоположению в XVIII веке церковь называли также Введения, что на Стрелке. Возле церкви росли вековые деревья и было старинное кладбище, на котором погребали ее знатных прихожан. А ее прихожанами были князья Голицыны, князь Дмитрий Михайлович Пожарский (на церковном кладбище похоронена его супруга, его самого отпевали в церкви Введения, и погребен он в родовом поместье в Суздале), князья Хованские, московский генерал-губернатор граф Ростопчин…

В XVII–XVIII веках этот храм пользовался у москвичей большой известностью и почитанием, поэтому и Кузнецкий Мост от Рождественки до Лубянки в это время в Москве чаще называли Введенской улицей. Только с начала XIX века благодаря модным лавкам, которым для их владельцев и покупателей было престижней находиться на Кузнецком Мосту, чем на Введенской улице, церковное название стало вытесняться названием Кузнецкий Мост - символом суетной моды и роскоши.

Церковь Введения не раз перестраивалась и обновлялась. В начале XVII века, после освобождения Москвы от польских интервентов, князь Дмитрий Михайлович Пожарский ополченскую святыню - образ Казанской Божией Матери, с которой был совершен поход и освобождена Москва, поставил в своей приходской церкви, и она пребывала там до 1630-х годов, до построения Казанского собора на Красной площади, куда и была по завершении строительства перенесена.

В середине XVIII века обветшавшая церковь «иждивением прихожан» была капитально отремонтирована, заново выстроены трапезная и колокольня. Причем алтарная часть храма осталась не затронутой перестройкой, и позднейшие исследования подтвердили, что она относится к XVI веку.

В 1817 году прихожанин церкви антиквар и коллекционер Д. А. Лухманов обновил внутреннюю роспись храма, она была выполнена в стиле любимого им искусства Возрождения - «под Рафаэля и Рубенса».

Среди хранившихся в храме святынь, кроме точного списка XVII века Казанской иконы Божией Матери, поставленной в церкви после переноса ополченской святыни в Казанский собор, в храме находились следующие особо чтимые иконы: изображение Спасителя с московскими святителями Петром и Алексеем, шитое дочерью князя Д. М. Пожарского, образы Спасителя, Николая Чудотворца и Покрова - все «древнего письма», а также икона «Знамение», перед которой остановился огонь памятного в истории Москвы страшного пожара 29 мая 1737 года. Именно об этом пожаре, утверждает предание, говорит пословица: «Москва от копеечной свечки сгорела». Тогда сгорели Кремль, Китай-город, почти все улицы Белого города: Рождественка, Сретенка, Мясницкая и другие. В официальном отчете отмечено: горело все, «кроме одного Пушечного двора […] и в нем артиллерийские припасы и канцелярские дела, пороховые погреба […] в целости». Пушечный двор находился возле церкви Введения, между нынешней Пушечной улицей и Рождественкой. То, что огонь остановился перед пороховыми погребами, было особенно поразительно.

Вскоре после революции церковь была закрыта. В 1920 году в Музейном отделе Моссовета поднимался вопрос и необходимости ее сохранения как памятника архитектуры, но в 1923 году Моссовет принял решение ее разобрать, так как она якобы мешает движению транспорта. Тогда на защиту церкви выступили Российская академия истории материальной культуры, а также ряд реставраторов. Исполнение решения о сносе было приостановлено.

Памятник В. Воровскому. Современная фотография

Но разрушение церквей являлось политической задачей коммунистической власти. В 1919–1920 годах заведующий специальным церковным отделом Наркомюста П. А. Красиков необходимость сноса церквей аргументировал тем, что они «оскорбляют революционное чувство», «портят вид города», придавая ему «религиозно-самодержавный вид», «раскрашены иконами в честь царей» и «не представляют из себя никакой исторической или художественной ценности». Несмотря на декларируемую официальную политику сохранения и защиты исторических памятников, организации, призванные ее защищать, имели гораздо меньше власти и полномочий, чем учреждения, желающие их снести.

24 мая 1923 года член коллегии Наркомата иностранных дел, занимавшего соседнее с Введенской церковью здание, «член Коммунистической партии с 1918 (в с.-д. движении с 1903), сын купца» С. И. Аралов направил в Моссовет письмо с просьбой решить судьбу церкви, учитывая интересы НКИД. «Ввиду того, - пишет Аралов, - что означенная выше церковь находится в совершенно ветхом состоянии и служба в ней не производилась уже более года, в целях благоустройства НКИД считает вполне своевременным снятие этой церкви для переноса туда памятника Воровскому. В виду изложенного Народный Комиссариат Иностранных Дел просит Президиум Московского Совета распорядиться о снятии церкви либо дать разрешение НКИД самостоятельно приступить к этой работе».

Церковь Введения была разобрана в июле - сентябре 1924 года, полученный при ее разборке кирпич продан ремонтной организации. Для справки: памятник Воровскому остался на том месте, где стоял, и стоит там до сих пор.

Утрата церкви Введения на Большой Лубянке - большая потеря для Москвы и для всей России. Ее название встречается на многих страницах истории нашего Отечества, на славных страницах. О ней в связи с событиями, которые происходили возле нее и в ней и участниками которых были ее прихожане, писали прежние историки, пишут и современные. Только прежние обычно указывали читателю на Введенскую церковь как на свидетеля, хранящего живую память об этих событиях, нынешние же вынуждены пояснять, что пустырь на углу Большой Лубянки и Кузнецкого Моста и есть то место, где она стояла. Зато снос древнего храма открыл вид на памятник Воровскому - сомнительное творение бездарного конъюнктурщика.

Памятник Воровскому - один из двух ранних (наряду с памятником К. А. Тимирязеву на Тверском бульваре) советских памятников, сохранившихся в Москве, и является не лучшим, но характерным произведением той эпохи.

Поводом для его установки были чисто политические мотивы. В 1923 году В. В. Воровский возглавлял советскую дипломатическую делегацию на Генуэзской и Лозаннской международных конференциях и 10 мая 1923 года был застрелен в Лозанне врангелевским офицером М. Конради.

Маяковский в «Известиях ВЦИК» напечатал стихотворение «Воровский»:

смерть товарища

подчеркнет

бессмертье

дела коммунизма.

Но суд в Лозанне над убийцей, который утверждал, что стрелял в Воровского как в одного из деятелей коммунистической партии, виновной в мучениях и гибели «тех тысяч жертв террора, кровью которых обильно орошена русская земля», превратился, по отзыву тогдашнего журналиста, в «процесс над ЧК» и над политикой террора в советской России. Мнения суда присяжных разделились, и по результату голосования Конради был освобожден от наказания, фактически - оправдан. В России же, заклеймившей Швейцарию грозной дипломатической нотой, похороны Воровского - он похоронен на Красной площади - сопровождались мощной агитационной кампанией, разоблачающей происки капиталистов и прославляющей погибшего коммуниста и советскую власть. В эту программу входили также переименования улиц (в Москве в улицу Воровского была переименована Поварская) и установка памятника.

Памятник В. В. Воровскому перед Наркоматом иностранных дел был открыт 11 мая 1924 года в годовщину его гибели. С точки зрения художественной памятник также характерен для своего времени: он перегружен надписями и аллегорическими изображениями, автор не доверяет художественному воздействию образа и старается объяснить свой замысел словами и иллюстрациями.

На постаменте из белого мрамора поставлена бронзовая фигура в рост в странной, неестественной позе. На лицевой стороне постамента надпись: «Полномочному представителю РСФСР и УССР в Италии товарищу Вацлаву Вацлавовичу Воровскому, убитому белогвардейцами на посту в г. Лозанне 10 мая 1923 г.». Барельефы на гранях постамента - красноармеец с винтовкой, шахтер с киркой, крестьянин с серпом и рабочий в брезентовом фартуке - символизируют, что Воровский жил, трудился и погиб за народ. Автор фигуры - скульптор М. И. Кац, как специально подчеркивают все московские путеводители, «лично знавший В. В. Воровского», изобразил его как «пламенного оратора». Однако эта работа скульптора - его явная неудача. Прежде об этом не принято было писать, хотя еще в двадцатые годы злоязычные москвичи дали памятнику не одно насмешливое прозвище. Но в справочнике 1997 года «Рукотворная память Москвы», посвященном скульптурным памятникам, его авторы Е. М. Кукина и Р. Ф. Кожевников дают нелицеприятную, но справедливую характеристику: «Дробность силуэта, сиюминутность и вибрирующая неустойчивость позы, неестественная вздернутость головы, изломанность линий и излишняя детализация костюма придают облику дипломата некоторую вычурность, если не сказать - карикатурность».

Пустырь, образовавшийся на месте церкви Введения во храм Пресвятой Богородицы и названный в 1924 году площадью Воровского, с двух сторон охватывает огромное тяжелое серое здание доходного дома стиля модерн-эклектика (построено в 1905–1906 годах по проекту архитекторов Л. Н. Бенуа и А. И. Гунста). Его владельцем было Российское страховое общество. Часть дома занимали торговые помещения, конторы, но в основном он состоял из квартир «для состоятельных людей». В 1918–1946 годах в доме помещался Наркомат иностранных дел. Затем его заняло Министерство автомобильного и сельскохозяйственного машиностроения. В настоящее время, судя по множеству вывесок, сюда вселились несколько банков, офисные конторы, какие-то учреждения.

В крыле, выходящем на Большую Лубянку, открыт ресторан под названием «Англетеръ» (с твердым знаком). В его рекламе, помещенной в популярной московской газете, сказано, что он «обладает признаками фешенебельных заведений», причем цены, как уверяет директор ресторана, «вполне доступны многим», и ужин на двоих обойдется «в пределах 70–90 долларов».

Территория, занимаемая этим доходным домом, в XVI веке принадлежала князьям Голицыным, в 1819 году голицынскую усадьбу приобрел и застроил по-своему купец В. В. Варгин, в 1903 году это домовладение у наследников Варгина выкупило «Первое Русское страховое общество от огня», снесшее прежние постройки и выстроившее доходный дом.

Дальше по этой стороне Большой Лубянки до Варсонофьевского переулка идет один большой административный корпус, построенный в характерном «стиле КГБ», но, видимо, потому, что строился уже в «демократическом» 1989 году, он имеет более светлый колер: цоколь облицован не черным гранитом, а темно-красным, а само здание не черно-серое, а серо-белого цвета.

На занимаемом им месте прежде находились два здания - № 7 и 9 (поэтому следующий дом по Большой Лубянке имеет № 11) - постройки первой половины XIX века. Дом № 7 принадлежал наследникам купца В. В. Варгина. Домом № 9 в середине XIX века владела вдова коммерц-советника (почетное звание, дававшееся купцам 1-й гильдии, пробывшим в ней беспрерывно не менее 12 лет) Глафира Александровна Попова, которая устроила в нем меблированные комнаты. Первым арендатором гостиницы стал Эдуард-Фридрих (или Эдуард Федорович) Билло де Васси, который очень хорошо поставил дело, при нем гостиница и ресторан завоевали авторитет у москвичей и приезжих, среди посетителей особенно много бывало иностранцев. У Билло останавливались Рихард Вагнер в 1863 году, Гектор Берлиоз в 1867-м, иностранные коммерсанты назначали здесь деловые и дружеские встречи. В конце XIX - начале XX века, когда у гостиницы и ресторана были уже другие владельцы, они сохраняли за ними старое название «Билло».

В начале XX века владельцем гостиницы и ресторана «Билло» был Л. Л. Витгофнер, председатель Клуба циклистов (то есть велосипедистов), помещавшегося в Варсонофьевском переулке, а также имевшего свое помещение и в гостинице «Билло».

С этой гостиницей связано несколько московских культурных любительских объединений: в ней собирались члены основанного в 1888 году «Московского общества собирателей почтовых марок», в начале XX века в ней проходили собрания «Кружка любителей культурных аквариумов и террариумов», во главе которого стоял известный преподаватель-биолог Н. Ф. Золотницкий, автор популярных руководств «Аквариум любителя», «Наши садовые цветы и овощи», его книга «Цветы в легендах и преданиях» за последние годы была переиздана сразу несколькими издательствами.

Ресторан «Билло» принадлежал к числу респектабельных и приличных заведений, его посещали крупные промышленники, успешно практикующие адвокаты, архитекторы.

Своеобразной достопримечательностью этого ресторана считался официант Д. Е. Петухов. Он и его сын Ваня прислуживали не в главном зале, а в отдельной комнате, скромно обставленной. Этот Петухов, рассказывает в своих воспоминаниях архитектор И. Е. Бондаренко, был известен среди посетителей тем, что открыл в родной деревне школу, выучил свою дочь на сельскую учительницу и все получаемые чаевые раз и навсегда определил на покупку учебников, пособий и помощь бедным ученикам этой школы. Постоянные посетители ресторана - интеллигенция, купцы «из просвещенных» - знали об этом и сами, в свою очередь, охотно жертвовали на его школу. Это продолжалось много лет. Незадолго до революции, рассказывает Бондаренко, «постаревший Дмитрий Егорыч со слезами на глазах говорил с чувством неподдельной гордости о том прекрасном состоянии школы, до какого он довел ее своими неустанными заботами».

В 1918 году здание гостиницы «Билло», как и соседние здания, заняла ВЧК. При постройке в 1989 году нового административного здания, корпуса которого протянулись вдоль Большой Лубянки и по Варсонофьевскому переулку, была снесена старая застройка, в том числе и здание гостиницы «Билло». Но внутри участка, как сообщают путеводители, сохранились старинные палаты XVII века.

Эти палаты у историков архитектуры получили название «Палаты Хованских», так как в XVII веке владение принадлежало боярину князю Ивану Андреевичу Хованскому - начальнику Стрелецкого приказа, руководителю московского стрелецкого восстания 1682 года, известного в истории под названием «Хованщина». Лавируя между борющимися за русский престол сторонниками царевны Софьи и Петра, но преследуя собственные цели (говорили, что он хочет поднять смуту, чтобы расправиться с царской семьей и самому занять престол), князь Хованский был арестован по приказу Софьи и казнен. События Хованщины легли в основу сюжета оперы М. П. Мусоргского «Хованщина».